В «Издательстве Института Гайдара» вышел перевод книги выдающегося французского книговеда Фредерика Барбье — «Европа Гутенберга. Книга и изобретение западного Модерна (XIII–XVI вв.)». Vox medii aevi публикует фрагмент второй главы «Экономика книги», где автор рассматривает изменения структуры и элементов рукописной книги в социологическом измерении.
Изменения: объекты и их практики
Процедуры изготовления
Несмотря на то, что развитие книги шло в сторону секуляризации, инструменты и практики работы с книгой по-прежнему оставались почти такими же, что и до 1000 года. Есть бессчетное количество изображений писцов, наиболее детальные из которых относятся к позднему Средневековью. Писец погружен в работу: подготовка пергамена, затачивание перьев (в VI веке тростниковое перо вытесняется гусиным), затем собственно переписывание. Из текстологического анализа книги или продукции определенной мастерской иногда можно сделать выводы о принципах работы: определить, например, была ли рукопись изготовлена методом наложения — когда переписывание ведется на горизонтальной поверхности, до того как тетрадь складывается. Носитель — пергамен, обычно изготовленный из бараньей кожи, затем бумага. Писец пишет на коленях, особенно если это студент, иногда на столе, установленном на подмостках, или на специальной подставке более или менее сложной конструкции. Чаще всего это наклонный пюпитр, с высящимися над ним книжными полками, которые в свою очередь могут быть помещены в небольшой закрывающийся шкаф. Сбоку полка для обычных письменных принадлежностей, среди которых рожки для чернил: переписчики и миниатюристы сами готовили свои чернила и краски, и эти рецепты получают широкое распространение. Над пюпитром находится полка, на которой лежит переписываемая рукопись. Конструкция может быть более сложной, как на картине Джованни ди Паоло из Сиены, написанной около 1465 года: художник выбрал сцену, в которой св. Иероним является св. Августину. Августин, занятый работой над рукописью, погребен под книгами, он сидит за пюпитром с полками на разных уровнях, к которому также примыкают два маленьких шкафа и еще один предмет обстановки, состоящий из двух книжных шкафов и складной полки. Повсюду книги, а также письменные принадлежности, чернильница, пара очков, перья… Картина также свидетельствует о современной практике чтения — экстенсивного чтения нескольких произведений сразу, к которым обращаются по работе для уточнений, вместо постоянно возобновляемого интенсивного чтения одного-единственного текста, который как бы «пережевывается»; чтения, отныне чаще всего индивидуального и происходящего про себя, вместо чтения вслух перед кружком слушателей[22].
Как бы то ни было, переписывание идет медленно и его стоимость значительно возрастает из-за цены пергамена, не говоря о том, что по окончании книга еще может попасть к мастерам по художественному оформлению и рубрикации, миниатюристам и переплетчикам…
Текст
Открытость общества по отношению к книге также предполагает изменение экономического принципа: если в монастырском скриптории вопрос о стоимости изготовления в действительности не стоял, то когда речь заходит об обществе в целом, ситуация меняется. Стремление сократить расходы проявляется в переходе с дорогого носителя (пергамен) на более доступный (бумага), при этом увеличивается плотность текста на странице, в некоторых случаях почти в три раза. Еще один метод облегчения доступа к книгам — создание библиотек, в частности в университетах и колледжах.
В совершенно иной плоскости развитие схоластического метода окажет влияние не только на возникновение и направленность текстов, но и на постраничное расположение текста и материальную форму книги, вводя новые практики. Сразу устанавливается связь между физическим аспектом книг, практиками чтения, которые им присущи, и интеллектуальными категориями, которые лежат в основе усваивания их содержания[23]. Схоластика постулирует возрастающую делимость всего, которая дает возможность анализа и понимания, и эта концепция, на которой основывается университетское преподавание, проявляется как в сфере архитектуры[24], так и в сфере письменности. В готической архитектуре игра колонн и сводов воплощает иерархию сил, задействованных при постройке здания. Что касается письма, то каролингский минускул в Х–ХI веках вытесняется, уступая место новым формам готического шрифта: ductus сохраняется[25], но разбивается на несколько последовательных штрихов, акцентирующих противопоставление полноты и разреженности. Можно сказать, что готическое письмо устроено как некий анализ письма, чьи соединительные штрихи напоминают архитектурную игру и отсылают к развитию интеллектуального анализа, столь внимательного к артикуляции как целого, так и его частей. Его использование по всей Европе в ХII–ХIII веках объясняет то, что можно привести его типологию в зависимости от региона и области применения: идеально сбалансированный готический шрифт суммы (Rotunda) предназначен для научных трактатов («сумм»), тогда как Textura (также «формальное письмо») используется прежде всего для церковных книг и будет взята за образец Гутенбергом для шрифта в его 42-строчной Библии (1455). Наконец, бастарда с ее легким наклоном в основном используется для переписывания книг на народном языке. Самые курсивные формы являются одновременно самыми распространенными, находя применение в нотариальных документах или в некоторых университетских рукописях.
Можно сказать, что готическое письмо устроено как некий анализ письма, чьи соединительные штрихи напоминают архитектурную игру и отсылают к развитию интеллектуального анализа, столь внимательного к артикуляции как целого, так и его частей.
В каролингских манускриптах слова как правило не отделялись друг от друга, что требовало чтения вслух. Постепенно автономизация текста начинает, в особенности у образованных людей, связываться с развитием практики чтения про себя. Ведь именно такая практика создает для восприятия текста рамки, в которых он сам содержит указания относительно того, как обеспечить его эффективное чтение. Таким образом, мы видим, особенно с начала XI века, глубокие изменения в устройстве книги: разделение слов, распределение текста по частям и разделам, появление указателей и т.д.[26] Точно так же получает всеобщее распространение нормализованная система пунктуации, в особенности в XII веке, со знаком точки (отмечающей основное скандирование), точка с запятой и точка с циркумфлексом (для второстепенных скандирований), а также дефис (для разделения слов в конце строки)[27]. Слабая пунктуация обознается при помощи косой черты (/), знака, из которого в дальнейшем разовьется запятая. Инициал, выделенный цветом, отмечает начало фразы, знак ¶ заменяет наше разделение на абзацы. Цитаты (например, отрывки из Библии) все чаще начинают выделять, чтобы подчеркнуть, что это часть передаваемой речи. Главное новшество зародится вскоре в кругу итальянских гуманистов, где все чаще начинает использоваться восклицательный знак и скобка (около 1400 года). Эта совокупность знаков, образующая определенный код, будет развиваться в печатных книгах, чтобы придать текстовым практикам определенные рамки и создать метод, позволяющий с точностью идентифицировать буквальный смысл текста.
Значение этих явлений нельзя переоценить: начиная с того момента, как в тексте обнаруживают прежде всего буквальный смысл, который в него вложил автор, вокруг определенного корпуса текстов могут складываться группы читателей со сходным восприятием, которые иногда называют «текстовыми сообществами». Именно в этом заложен один из ранних истоков движения за реформирование церкви, цель которого в возвращении к Слову и изначальной церкви. Первая книга, становящаяся предметом изучения, — Библия, и эта работа носит тем более неотложный характер, что университеты и школы нуждаются в унифицированных рукописях священных текстов. Доминиканцы с улицы Сен-Жак, прежде всего под руководством Гуго из Сен-Шера, занимавшего должность настоятеля с 1233 по 1236 год, становятся зачинателями этого движения: Библия исправляется с учетом Вульгаты блаженного Иеронима, Стефан Лангтон вводит разделение на главы[28]. Священный текст широко расходится в виде небольших манускриптов очень тонкого пергамена, где текст написан мелким почерком и хорошо структурирован на страницах. Будет произведено несколько сотен экземпляров этой «университетской Библии», чему, возможно, поспособствовали спекуляции парижских книготорговцев… Текстологическая работа также подтолкнула доминиканцев к подготовке конкорданций Библии: вычитка текста in extenso, классификация всех слов в алфавитном порядке и указание для каждого из них мест, где оно встречается, что позволяет раскрыть и уточнить его значение. Сохранилось более 80 экземпляров третьей, наиболее подробной версии этих конкорданций, скопированных в Париже в период 1280–1330 годов[29]. В конечном итоге аналогичные процедуры начинают применяться не только к текстам Священного Писания. Когда Николай Орем переводит Аристотеля, он завершает свой труд «Таблицей примечательных предметов», приведенных в алфавитном порядке: речь идет об указателе важных тем, с отсылками к книгам и главам основного текста. Он добавляет к этому второй рабочий инструмент, своего рода таблицу «сильных слов Политики», которая соответствует специализированному глоссарию. Везде и всюду видна работа со словами и размышление над их возможным значением[30].
Из-за особенностей структуры средневекового обучения и системы комментирования текст становится неотделим от аппарата комментариев, которые порой оказываются важнее его самого.
Предварительная разметка для создания копии часто предполагает определенное постраничное расположение текста, которое начиная с XI века может быть очень сложным и состоять из нескольких уровней. Из-за особенностей структуры средневекового обучения и системы комментирования текст становится неотделим от аппарата комментариев, которые порой оказываются важнее его самого. Основной текст переписывается более крупными буквами, а глосса (комментарий) дается возле соответствующих пассажей на полях и более мелким шрифтом (маргинальная глосса). В других случаях глосса вклинивается в сам текст (интерлинеарная глосса). Системы могут сосуществовать на одной странице в зависимости от уровня предлагаемого комментария: более короткие комментарии (объяснение слова) даются в интерлинеарной глоссе, более пространные окружают основной текст. Строение страницы еще больше усложняется, когда требуется вставить комментарий к комментарию, а это происходит нередко. В таком случае используют систему указаний, которые позволяют соотнести каждую глоссу с отрывком, к которому она относится. Нумерация листов (фолиация) или страниц (пагинация) распространяются очень медленно начиняя с XII века, но колонтитулы, как правило, возникают раньше[31].
Организация дискурса становится все более заметной, сначала за счет разделения слов, затем — различения частей текста: последнее производится не столько при помощи абзацев (с выступами и отступами первой строки), сколько путем написания первых слов более крупным шрифтом, использования цветных чернил и т.д. Содержание фрагмента при необходимости приводится на полях в виде краткой выжимки или просто при помощи заметки на внешнем поле страницы (manchette)[32]. Сложная система отсылок сильнее всего развивается в библейских рукописях, в связи с чем появляются и развиваются конкорданции, таблицы и указатели, особенно в трудах доминиканцев[33]. Кроме того, получает некоторое распространение оглавление, иногда с нумерацией глав, но обычно без указания страниц. Распространение систем ссылок указывает на то, что чтение больше не происходит in extenso, последовательно, но что к тексту обращаются за ответом на тот или иной вопрос, а также к тому или иному его месту по желанию. Противоположным образом ситуация сложится в XV веке, когда рукописи гуманистов будут концентрироваться на тексте, которому посвящается все пространство страницы, а для написания используется новый почерк (гуманистический), порой с роскошными украшениями — например, в рукописях венгерского короля Матвея I Корвина. Постраничное расположение текста с самого начала и на переходе от одной эпохи к другой указывает на меняющийся статус как основного текста, так и его автора.
Украшения в тексте, в меньшей степени иллюстрации, образуют полезный инструмент, используемый не только как выразительное средство, но и как способ организации текста. Порой именно иллюстрация отображает особенности нового мировоззрения: в рукописях «О природе вещей» Альберта Великого порой иллюстрируется каждая из статей, и при этом чувствуется желание снабдить текст такими изображениями, которые бы объективировали описываемый предмет. При безусловном наличии эстетической составляющей важным оказывается и то, что изображение также призвано обогащать текст с точки зрения науки в начальном этапе ее существования. Но в то же время зрелищный и торжественный характер декоративных элементов складывается в систему, позволяющую видеть структуру текста через иерархию его разделов и подразделов. Мы видели, что инципит становился предметом отдельной работы (использование цветных чернил, более крупных букв или другого шрифта), но эта работа иногда выходит за рамки поля письма: начало текста подчеркивается декоративным бордюром или фризом, орнаментальным или сюжетным иллюминованным инициалом, иногда рисунком или миниатюрой. Переписанная в Сен-Амане в третьей четверти XII века Библия Савало представлена в пяти томах ин-фолио, выполненных одним и тем же писарем, и с замечательными украшениями. На страницах этой рукописи одни за одним сменяются разновидности структурирования текста: роспись содержания Евангелий, конкорданции в архитектурной рамке в романском стиле, крупные инициалы, украшенные мотивом плетенки в сочетании с анималистическим декором, крупные буквы заглавий, при этом каждый том начинается со своеобразного декоративного «ковра», подписанного художником[34]. В готическую эпоху украшенный инициал порой интегрируется в декоративное оформление поля страницы. Широкое распространение получает мотив виноградной лозы (vigne, отсюда название «виньетка»), которая пускает побеги и служит опорой, особенно в парижских рукописях, для фигур персонажей или животных («дролери»). Еще одна распространенная модель — сюжетный инициал (включающий в себя определенную сцену), например, буква «I», которой открывается текст Книги Бытия (In principio creavit Deus…). Возникают и другие мотивы: так в Ветхом Завете безумным считается тот, кто не верит (Пс. LII. Dixit insipiens in corde suo: «Non est Deus» = Безумный сказал в сердце своем «Нет Бога»), что объясняет появление фигуры сумасшедшего в иллюминованных инициалах для буквы «D»… Эта логика маркировки текста внешними элементами сохранится и в печатных книгах.
Книга становится показателем социальной принадлежности: большие, монументальные копии выполняются для власть имущих, более мелкие форматы выбираются для читателей попроще
Книга — материальный объект, чьи характеристики неотделимы для читателя от ее содержания. Выбор подхода ко внутреннему устройству в первую очередь определяется выбором библиографического формата, который задает одновременно и содержание, и область будущего применения книги. Большие, если не сказать монументальные, форматы до XII века преобладают в сфере Священного Писания, в соответствии с моделью, которая будет сохраняться очень долго и которой будут следовать даже рукописные Библии XVI века. Книги, используемые во время богослужения, и основные трактаты учебных библиотек тоже чаще всего имеют монументальный формат — тексты Отцов Церкви, комментарии к Священному Писанию, большие юридические трактаты и т.д. Классические тексты, наоборот, переписываются в более мелких форматах, часто в ин-кварто, по традиции, восходящей к Каролингскому возрождению. Эта модель также преобладает в мире университетских рукописей, начиная с XII века, когда в большом количестве появляются манускрипты более мелкого формата, в частности для Библий. Наконец, формат рукописей на народном языке, количество которых растет начиная с XIII века, меняется в зависимости от содержания текста и статуса владельца. Книга становится показателем социальной принадлежности: большие, монументальные копии выполняются для власть имущих, более мелкие форматы выбираются для читателей попроще. Часослов, который не был богослужебной книгой в прямом смысле слова, должен быть прежде всего удобным в обращении: это маленькие рукописи, выполненные с большой тщательностью, такие, какими их воспоет Эсташ Дешан в конце XVI века:
Нужен мне такой часослов Нотр-дама / Чтобы был как у дамы / Благородного происхождения / И изящного исполнения / Из злата и лазури, богатый в текстуре / Красиво украшенный и всеми цветами раскрашенный / С красивой обивкой и обложкой / И золотой застежкой / Чтобы все кто его видели / Везде говорили, что он самый прекрасный / Меня не обидели…
Изображение
В наши намерения, конечно, не входит анализ истории искусства, но некоторые особенно значимые моменты стоит подчеркнуть. Эрвин Панофский построил особую хронологию истории искусства, пересекающуюся с той, что здесь представлена, в которой различаются три уровня изображений: 1) мотив, не зависящий ни от какого опыта, позволившего бы идентифицировать сцену, например, сцену Тайной Вечери: на этом доиконографическом уровне он рассматривается всего-навсего как мотив совместного принятия пищи в данном случае. 2) Иконографический анализ позволяет идентифицировать представленные посредством сцены темы, при этом проблемой становится интерпретация и субъективность художника. Соединение мотива и темы создает образ. 3) Наконец, содержание, или значение, присущее изображению: это уровень иконологического анализа, который занимается представленными в произведении символами и позволяет с точностью раскрыть его смысл. Однако Панофский показывает, что связь между двумя первыми уровнями в Х–ХI веках меняется: в эпоху Каролингов классические мотивы сочетаются с классическими темами, поскольку художники, среди которых и книжные миниатюристы, еще имеют перед глазами классические образцы. Но в Средние века постепенно начинает создаваться оригинальная цивилизация, сочетающая классические мотивы и неклассические темы или неклассические мотивы и классические темы:
Когда классический образ, то есть синтез темы […] и классического мотива, копировался […] в Каролингскую эпоху, забывался, когда средневековая цивилизация достигла своего апогея, и вспоминался снова не раньше итальянского Кватроченто. Привилегией собственно Ренессанса было восстановление нового синтеза между классическими мотивами и темами после […] период забвения[35].
История перспективы подтверждает эту хронологию, иным путем возвращаясь к отношениям между миром и его репрезентацией. Если художники греко-романской античности овладевали перспективой, то происходило это при помощи специфических методов построения в изогнутом пространстве и в соответствии с агрегативной репрезентацией. Для древних «тотальность мира остается по существу дисконтинуальнои»[36], поэтому пространство не поддается однородной репрезентации. Распад перспективы в живописи Высокого Средневековья отсылает к перевороту, произведенному христианством: мир — материализация слова Божьего, а значит, он образует континуум, который художник редуцирует, представляя простые плоские планы и при помощи игры линий и цветов. Хотя Каролингский ренессанс снова вводит мотивы античной перспективы, невозможность интегрировать ее данность и мысль, основанную на игре плоскостей, делает эту попытку тщетной: рисунок выполняется приблизительно, перспектива остается неправильной, изображение изобилует символическими элементами.
Средневековье верило, что все пребывает в Боге. Между вещами нет дистанции, потому что они всего лишь манифестации одной-единственной сущности. Отсюда вытекает изображение пространства через ценности, атрибуты морального значения[37].
Открытое заново аристотелевское учение о конечном пространстве позволяет вернуться к проблеме. Чимабуэ (ум. ок. 1302), Дуччо (ум. ок. 1318) и Джотто (ум. 1337) берутся за воссоздание живописной перспективы при помощи геометрии (линии схода — это идея постоянно измеряемой дистанции) и в соответствии с моделью, которая очень скоро переносится в область книжного дела. Построение единого пространства при помощи единой точки схождения опирается на разработку математической теории пространства и его репрезентации. Это построение отсылает к тенденции возможной объективации внешнего мира и имплицитно в новых категориях ставит проблему артикуляции между ним и Откровением. Однако данный процесс идет медленно. Единое пространство также позволяет вписать в сцену, ставшую реалистическим отображением чувственного мира, и самого зрителя: пространство, из которого зритель смотрит на произведение, суть одно с пространством самого этого произведения. Этот способ представления поначалу появляется в Тоскане, а также в Неаполе, где некоторое время работает Джотто, в Авиньоне и в Ломбардии. Таким образом, стиль «Возрождение» знаменует собой не столько разрыв, сколько систематизацию математического построения пространства и постоянное обращение к античности.
По мере того как создание книг освобождается от церковного влияния, схоластика развивается и появляются крупные монархические династии, составляющие значительные библиотеки, изображение все больше становится знаком богатства и престижа.
Когда мы выходим за рамки модели чисто документального иллюстрирования текста, изображение вводит в игру системы кодов, идет ли речь о содержании или о художественных принципах. Особенно важен цветовой код: цвета как таковые уже что-то означают и складываются в иерархию, идущую от красного (престиж) к черному (наставление), зеленому (любовь, красота), коричневому и т.д. Символика может быть многообразной, как в случае синего цвета, который обозначает верность, но также и Французский королевский дом. Все цветовые значения в конце концов кодифицируются — например, в «Геральдике цветов», написанной около 1458 года. Но книга — это еще и символический объект, зависящий от социальных кодов. По мере того как создание книг освобождается от церковного влияния, схоластика развивается и появляются крупные монархические династии, составляющие значительные библиотеки, изображение все больше становится знаком богатства и престижа. В рукописях, принадлежащих правителям, применяется очень крупный шрифт, а качество носителя (прекрасно обработанный тонкий пергамен) призвано усиливать эстетическое впечатление от страницы. Манускрипты герцогов Бургундских или Беррийских украшают величайшие бургундско-фламандские или французские художники той эпохи. Пышность переплетов еще больше подчеркивает характер книги как предмета роскоши, которую порой не столько читают или листают, сколько похваляются ею — что подтверждается высокой степенью их сохранности. Стоят они тоже целое состояние: французская рукопись «Свойств вещей» Бартоломея Английского, украшенная миниатюрами, «совершенно новая и с виньетками», продана в 1400 году герцогу Бургундии Филиппу Смелому за баснословную сумму в 400 золотых экю…[38]
Практики чтения
У истоков этих изменений лежит эволюция практик чтения. В плане идей теория семиотического треугольника подсказывает, что создание теории знака сопровождается переходом от интенсивного чтения вслух к экстенсивной форме чтения про себя. Расширение, даже относительное, потенциальной читательской аудитории приводит к очень важным сдвигам в социологическом плане: начиная с XI века, книга все больше выходит из монастырей, чтобы в городских центрах проникнуть во всю структуру общества, и вследствие этого условия производства и распространения текстов претерпевают значительные изменения. Наконец, в практическом плане возможности чтения текста определяются их материальной формой, которую получает книга: переход от книги в свитке (volumen) к книге в тетрадях (codex) делает возможной иную практику чтения, изобретение строчных букв (минускула) становится предварительным условием быстрого чтения (IV век). Устройство рукописи делает возможным или невозможным ее чтение про себя, системы отсылок создают возможность обращаться за информацией к разным частям текста вместо того, чтобы читать его последовательно, и т.д. Там, где современный читатель, привыкший иметь дело с большим числом книг сразу, опирается на идею, что всегда можно с легкостью обратиться к тексту, слушатель или преподаватель средневекового университета отдавал предпочтение заучиванию текста и опирался при этом на отслеживание физических характеристик страницы с такими ее элементами, как почерк, рубрикация и т.д. Чтение нараспев — это тоже средство упростить запоминание, поэтому при регулярном его повторении потребность в физической книге отпадает. Наконец, сфера применения книги не исчерпывается ее чтением, и рост библиофильства среди правителей дает примеры, когда роскошные манускрипты призваны в той же мере, если не еще больше, служить прославлению их владельца, а не использоваться для регулярного чтения.
Однако в этой схеме необходимо должным образом присмотреться к нюансам. История чтения часто обращается к образу кривой с непрерывным развитием, показывающей, что эволюция проходит несколько последовательных стадий на пути к все более абстрактной и интеллектуализированной практике: от чтения вслух к чтению про себя, от интенсивного чтения к экстенсивному, от практики крошечного меньшинства к практике большинства в западных обществах. Постепенная модернизация практик чтения безусловно происходит, тем не менее следует подчеркнуть, что эта эволюция складывается в течение очень длительного промежутка времени (история чтения — это история «третьего уровня», если воспользоваться формулировкой Пьера Шоню), и что главный отличительный фактор связан с неравномерностью распределения каждого феномена в конкретную историческую эпоху. Иначе говоря, последствия некоторых инноваций (например, повсеместное вхождение в обиход кодексов) отражаются на практике чтения не сразу, а по прошествии длительного времени, в обществе конкретной эпохи современные и более архаичные практики всегда сосуществуют. Блаженный Августин, посетив Амвросия Медиоланского в его келье в Милане, с некоторым удивлением свидетельствует, что тому уже была знакома практика чтения про себя:
Когда он читал, его глаза пробегали по странице, а сердце изучало смысл, но голос его оставался нем и язык неподвижен. Кто угодно мог свободно войти, о посетителях обычно не объявляли, так что очень часто, когда мы приходили к нему, находили его занятым таким вот чтением в молчании, потому что он никогда не читал вслух…[39]
Попутно Августин также выделяет элементы, которые образуют семиотический треугольник: страницу (знаки), взгляд, который ее пробегает, и артикуляция посредством сердца (означаемое). И наоборот, развитие чтения про себя отнюдь не ведет к полному исчезновению тех практик чтения, которые, как было показано, опирались на специфическую «запись» и использование очень небольшого числа сокращений. Для Женевьевы Асенор такое отсутствие сокращений, в особенности в манускриптах на народном языке, в действительности
указывает на то, что […] чтение […] текстов на лангдойлском и окситанском остается lectio romane, расшифровка вслух одного слова за другим по мере разворачивания речи в медленной диахронии, тогда как университетское чтение стало чтением синхронного типа, когда текст больше не слушают, но смотрят на страницу, которую глаз, при помощи многочисленных аналитических ориентиров, стремится охватить во всей ее полноте.
Логично, что с распространением новых практик чтения они нагружаются более важным социологическим измерением, между двумя полюсами, которые можно было бы описать как «читателей из элиты», клириков, образованных людей и выпускников университетов, и тех, кто в своем подавляющем большинстве просто не умел читать. Таким образом, в истории чтения, которая отводит особое место проблематике распространения читательских практик, мы уже имплицитно касаемся парадигмы экономики книги и изобретения рынка, которые станут предметом следующей главы.