НЛО сметая запреты очерки русской сексуальной культуры

Сметая запреты: Oчерки русской сексуальной культуры XI–XX веков

В издательстве «Новое литературное обозрение» вышла коллективная монография Натальи Пушкаревой, Анны Беловой и Натальи Мицюк «Сметая запреты: Oчерки русской сексуальной культуры XI–XX веков». Vox medii aevi публикует фрагмент первой главы, в котором Наталья Пушкарева освещает немногочисленные исследования о сексуальной культуре XI–XVII вв., а затем разбирается, как «умыкали» невест, что считалось «блудом» и насколько приемлимы были внебрачные связи в допетровской России.

НЛО сметая запреты очерки русской сексуальной культуры

Сексуальная культура допетровской России: от греха к «удовольству» (XI–XVII вв.)

Изучение сексуальной этики русских, особенно в ранний период — эпоху Средневековья и  раннее Новое время, — долго не привлекало внимания российских историков и этнографов. Одним из препятствий было традиционное представление об асексуальности русской культуры и, следовательно, отсутствии самого предмета исследования. К этому добавлялись негласные идеологические запреты на любые публикации, имеющие отношение к эротике, в  том числе на исследования исторические, философские и даже медицинские. Свою роль играли официальный атеизм, мешавший появлению исследований по проблемам религиозной антропологии (в рамках которойи могли были быть поставлены проблемы истории сексуальной этики, ведь православные тексты даже самого раннего времени так или иначе касались этой области межличностных отношений). Сами же деятели православной церкви тоже неспешили изучать те стороны эволюции православной концепции семьи и брака, которые касались интимных, чувственных переживаний.

Да что и говорить об историко-сексологической проблематике, если в российской историографии советского времени исследования быта и повседневности допетровской России можно было сосчитать по пальцам, если изучению динамики эволюции форм и типов семейной организации у  русских в  X–XVII  веках оказались посвящены лишь несколько небольших статей! Специалисты-источниковеды, разумеется, знали, что причиной отсутствия исследований по проблемам сексуальной этики православия и, шире, проблем истории повседневности, религиозной антропологии является вовсе не бедность источников. Хотя на первый взгляд, действительно, в отличие от индийской традиции, подарившей миру «Камасутру», или западноевропейского культа Прекрасной Дамы, оставившего мировой литературе лирику трубадуров, — в  этико-культурном наследии допетровской России описаний того, как любили наши предки, казалось бы, совсем не было. В  древнерусских литературных памятниках отсутствовали эротически окрашенные образы и сюжеты, так что даже русское народное устно-поэтическое творчество, да и сказки (вплоть до конца XVIII  столетия) наполнены скорее эвфемизмами, нежели описаниями откровенных сцен.

Как складывалось такое «лица необщее выражение» русской культуры? Что лежало в основе ее труднообъяснимой сексофобии, сохранявшейся несколько столетий? Действительно ли интимно-физиологические стороны жизни людей считались в неймалозначительными? Как и  когда возникла лингвистическая ситуация, при которой все, что связано с сексуально-чувственными, телесными переживаниями, оказалось в  самом языке практически «неназываемым», за исключением медицинскихтерминов или инвективной, обсценной лексики? Даже задумываться об этом долгое время негласно считалось «ненаучным».

В  начале 1990-х, когда прежние идеологические препоны разрушились, исследователи истории семьи, быта, культуры не только признали необходимость изучения историко-сексологических сюжетов, но и начали поиск необходимых источников. Это заставило их обратить внимание на существование в  рукописном наследии допетровской России некоторых сравнительно малоиспользуемых памятников церковного происхождения X-XVII  веков — требников, молитвенников, сборников епитимий, исповедных вопросов и  проповедей, дидактических текстов1. Многие из этих памятников до сих пор неопубликованы и потому малоизвестны. Однако именно в них традиционно содержались особые разделы, в которых формулировались запретительные нормы сексуального поведения. Авторы и составители этих дидактических сборников — знатоки норм канонического права, касавшихся интимной жизнилюдей, — считали своей задачей закрепление в сознании паствы определенных правил, преступление которых означало быпрямой конфликт с Богом и церковью. Скрупулезный анализ этих памятников, сопоставление ранних списков с поздними, выявление локальных особенностей православных этических проповедей, касающихся сексуального поведения, способны раскрыть степень «усвояемости» этических норм, определитьсилу и форму сопротивления им, найти корни социально-психологических стереотипов маскулинности и феминности в русской культуре.

Изучение канонических текстов допетровской России подуглом зрения исторической сексологии было впервые апробировано в 1980-е годы2. До этого времени исследования попроблемам славянской этносексологии в  российской и зарубежной историографии (а они очень немногочисленны) охватывали лишь некоторые стороны сексуального поведения российских крестьян прошлого века и были созданы на этнографических материалах XIX—начала XX века3. Между тем результаты исследований по истории сексуальности в средневековой Московии и России раннего Нового времени оказались небезразличными для многих специалистов. Ими заинтересовались демографы, фамилисты (специалисты по истории семьи), социологи, социопсихологи, а также историки, интересующиеся динамикой социокультурных изменений в историирусских женщин. Сейчас эту междисциплинарную научную проблему можно считать уже признанной в российской историографии, хотя три десятилетия назад она считалась почтистоль же «периферийной», как и славянская этносексология. Без понимания роли сексуальной этики в культуре православия, без определения ее характера и факторов, воздействовавших на возникновение тех или иных поведенческих или психологических стереотипов, без попытки сопоставить «норму» и «действительность», демографические (сексуальные в том числе) представления и  демографическое (сексуальное) поведение — общая картина социального и семейного положения русских женщин в допетровскую эпоху оказалась бы обедненной и неполной.

Отсутствие долговременной историографической традиции, недостаток источников (которых даже чисто количественно сохранилось меньше, чем в Западной Европе) создают несомненные сложности в разработке проблем истории сексуальной этики в контексте истории женщин в России. Исследователь принужден оперировать лишь косвенными свидетельствами, становясь — если воспользоваться сравнением одного из мировых авторитетов в исследовании истории повседневности, французского исследователя Ж. Дюби — «искателем жемчуга, пытливейшим охотником за конкретными, мельчайшими деталями»4. Из этих-то разрозненных деталей и приходится составлять более или менее цельную картину.

Сексуальное поведение древних русов, все их изменчивые переживания, оценки, восприятия (все то, что относят к ментальности — неотрефлексированным сознанием жизненным установкам, определяющим поведение представителей разных этносови социальных групп, в том числе женщин), как и вся их частная, домашняя жизнь и повседневный быт в целом определялись в X–XVII веках двумя главными доминантами. Одной из них были традиции, ритуалы и обычаи, связанные с воспроизводством себе подобных. Другой — с крещением Руси в 988 году стала этическая система православия, проводники и проповедники которой неустанно боролись за то, чтобы все вопросы, связанныес заключением брака, в том числе и с сексуальными контактами внутри и вне его, регулировались лишь нормами церковного права и постулатами православных дидактических сборников.

Сосуществование двух доминант было далеко не идиллическим. Целью православных идеологов было скорейшее «единовластие» — то есть утверждение христианских этических норм, однако искоренение языческой свободы и раскрепощенности (особенно ярко заметных в сексуальных отношениях) происходило отнюдь не столь легко и просто, как того бы хотелось инициаторам культурного броска из варварства в цивилизацию.

Едва ли не первой задачей в регуляции сексуального поведения древнерусской паствы было утверждение венчального брака вместо «поиманий» и «умыканий». Характерной чертой их на Руси с древнейших времен было согласование данного акта с похищаемой («с нею же кто съвещашеся…»)5 — свидетельство проявления частных, индивидуальных интересов женщины в вопросе о выборе сексуального (брачного) партнера. Вопрос о сохранении этой «традиции» (права женщины «съвещаться») — сложнее. Как и в Западной Европе, где в сборниках исповедных вопросов (пенитенциалиях) IX века еще упоминаются казусы умыкания по согласованию с невестой6, в российских епитимийных сборниках умыкание по согласованию встречается примерно до XIII века. В  поздних церковных руководствах для священнослужителей такие сведения не столь часты. Впрочем, в одном из требников XV—началаXVI века, среди поучений священнослужителям, имелся запрет венчать жен, «въсхыщеных от нецих» и «восхотевших» «с въсхытившими брак творити» — косвенное свидетельство того, что заключение браков через похищение все еще оставалось «в поле зрения» духовных отцов7. Скорее всего, умыкание девушек с их согласия сохранилось как брачный ритуал преждевсего в среде «простецов», особенно в северных и зауральскихземлях, где в крестьянской среде, как доказали исследователи, и в XIX веке браки «убегом» были частым явлением8. Долговременность существования традиции похищения женщины с ее согласия — яркий пример живучести идеи заключения брачного союза на основании личной, в том числе сексуальной склонности и предпочтительности.

Как о том говорят тексты епитимийников (сборников исповедных вопросов с указанием величины и длительности церковного наказания, епитимьи), похищения и «умыкания» предпринимались не только с целью заключения брака и далеко не всегда заканчивались им. Не случайно похищение девушки приравнивалось и в Древней Руси, и позже к принуждению к вступлению в половой контакт, к «осилию», «осквернению»9 и наказывалось как блуд. Термин этот был очень многозначен. В  частности, его употребляли, говоря о сексуальных отношениях незамужней и  неженатого и вообще о многих видах воспрещенных сексуальных действий («творить блуд созади», «творить блуд во сне», «блудить лицом к лицу»)10. С течением времени он прочно закрепился в нормативной лексике светских и церковных источников11

«Тайнопоиманье» и «умыканье» девушек зачастую совершалось отнюдь не втихую и не ночью (как, например, у кавказских народов), а на многолюдных весенне-летних празднествах, устраивавшихся в честь языческого бога «женитвы» Лада. Эти празднества — игрища содержали и в эпоху повсеместного распространения христианских аскетических запретов (XVI–XVII века), а тем более ранее, немало оргиастически хэлементов:

«Егда бо придет самый тот праздник, мало не весьград возьмется в бубны и в сопели… И  всякими неподобными играми сотонинскими плесканием и плесанием. Женам жеи девкам — главам накивание и  устам их неприязнен клич, все скверные песни, хрептом их вихляние, ногам их скакание и топтание. Тут же есть мужем и отроком великое падение на женское и девичье шатание. Тако же и женам мужатым беззаконное осквернение тут же…»12

Посещение «игрищ» нередко заканчивалось для женщин внебрачными сексуальными контактами (которые резко осуждало духовенство и к которым было в целом толерантно общественное мнение)13. Для девушек  же посещение публичных празднеств весьма часто приводило к  «растлению девства». Последнее было особенно неприемлемо для ревнителей православной нравственности. При этом примерно с XV века появилось дифференцированное наказание для тех, кто вовремя празднества совершил «блуд осильем» (изнасиловал девушку), и тех, кто пошел на грешное дело по согласованию с партнершей («аще сама изволиша», «аще мигала с ким впадь в блуд»)14. В первом из двух случаев растлителю предлагали вступить с потерпевшей в брак («поять ю») и тем самым «смыть» позор с обесчещенной, которую именовали из-за случившегося «убогой». В случае отказа — виновнику грозили отлучением или по крайней мере епитимьей —четырехлетним постом. Во втором случае духовные отцы рекомендовали ограничиться денежным штрафом в качестве моральной компенсации (правда, весьма значительным — третью имущества!)15. Разрабатывая систему наказаний для совершивших преступления против нравственности, авторы пенитенциарных кодексов выдвинули в XV–XVI веках особое наказание и для тех соблазнителей, которые добились согласия девушки на вступление в интимную связь «хытростью» — к  коей ими относились «клятвы» и «обещани[я]» (вступить в законный брак). Примечательно, что обманувший девушку приравнивался составителями законов к убийце («Хытростию растливший — аще бо уморивший, убийца есть»): ему назначалось девять лет епитимьи16.

Изнасилование девушки, «блуд умолвкой», равно как более или менее продолжительная связь с незамужней молодой женщиной, считалось в православной этике одним из наиболее серьезных нравственных преступлений, ибо невинная девушка стояла в православной «табели о рангах» неизмеримо выше нетолько «мужатицы», но и «чистой» (то есть не вышедшей второй раз замуж) вдовы. Но как относились к строгим церковным предписаниям те, для кого они предназначались? Прежде всего, обращает на себя внимание сам факт сохранения исповедных вопросов, касающихся добрачных связей, в епитимийниках XVI–XVII веков — молчаливое признание бессилия церквив борьбе за их воспрещение.

Во-вторых, в вопросе о целомудрии православные проповедники оказались терпимее своих западных коллег (католиков):как ни осуждались в православии добрачные сексуальные связи, но отсутствие девственности не рассматривалось ими как препятствие к заключению брака, за исключением семей священников и великих князей (царей), долженствующих быть образцом для простых мирян17. Широко известен введенный поначалу как ритуал во время царских свадеб, но постепенно проникший и в  народные брачные празднества, обычай «вскрывания почестности» невесты. («Молодой объявлял родственникам супруги, как он нашел жену — невинною или нет. Выходит он из спальни с полным кубком вина, а в донышке кубка просверлено отверстие. Если полагает он, что нашел жену невинною, то залепляет то отверстие воском. В противном же случае молодой отнимает вдруг палец и проливает оттуда вино», — так описывал ритуал итальянский посол Барберини в XV веке18.)

Всех, согрешивших до венчания, священники неизменно побуждали к супружеству и взимали лишь небольшой штраф с невесты или ее родителей, «аще замуж пошла нечиста» («аще хто хощет жену имети, юже прежде брака растлит, — да проститсяему имети ю, за растление же — запрещение [причащаться] дапримет на 4 лета»)19.

Позже, в XVIII веке, в крестьянской среде на «девичье баловство» тоже зачастую смотрели снисходительно, по принципу «грех девичий прикроется винчом (венцом. — Н. П.)». Очевидцы свидетельствовали, что очень многие из невест приживали «еще в девках» по одному-двум, а то и по три ребенка, да еще и от разных отцов. Нелегко, полагали крестьяне, уберечь «молодку» от греха, чтобы шла она «как из купели, так и под злат венец», — но это ничуть не мешало стремлению родителей следить за «почестностью» дочери до брака.Если накануне венчания обнаруживалось, что невеста утратила невинность, дело «не рассыхалось»: «вперед не узнато, а может издасса (окажется. — Н. П.) лутше-лутшова», рассуждали крестьяне20. Длительно сохранявшаяся толерантность отношения к добрачным сексуальным связям в русской деревне была связана с традиционно сложившейся структурой ценностей, в которой семейной жизни уделялось одно из главных мест и в которой ценились в первую очередь хозяйственные навыки девушки, а не формальные признаки высокой нравственности (впрочем,уже в XIX веке положение изменилось, и церковный идеал нравственности постепенно превратился в народно-религиозный)21.

Разумеется, в ранние эпохи отношение к добрачным сексуальным связям девушек было в народе не менее, а куда более терпимым. Это следует принять во внимание при определении уровня брачности в допетровской России. По отношениюк X–XVII векам он, несомненно, должен был превышать реальное количество церковных браков — тем более что они стали регулярно фиксироваться в  церковных метрических книгахлишь после указа 1667 года, причем не сразу и поначалу со стороны священнослужителей очень неаккуратно и неохотно22. Хотя добрачные (точнее: «довенчальные») связи и возникающие на их основе половые союзы были недолговечны и непрочны, тем не менее они являлись немаловажным фактором, определявшим избыточные воспроизводственные возможности того времени.

Список сокращений

РИБ — Русская историческая библиотека. Т. VI. СПб., 1908

РНБ — Российская национальная библиотека, Петербург

РО — Рукописный отдел

НМ. BNL — Собрание фильмокопий рукописей Болгарской национальной библиотеки (Bulgar National Library), хранящееся в Коллекции рукописей Хиландарского архива Огайо, США

НМ. SMS — Собрание фильмокопий рукописей сербских и других юж- нославянских монастырей (Serbian Collection) в составе коллекции фильмокопий рукописей Хиландарского монастыря (Греция) в Хиландарском архиве (Огайо, США)

  1. Пушкарева Н.Л. (отв. ред., сост.) «А се грехи злые, смертные…» Вып. I. Любовь, эротика и сексуальная этика в доиндустриальной России X—первая половина XIX в. М.: Ладомир, 1999; «А се грехи злые, смертные». Русская семейная и сексуальная культура глазами историков, этнографов, литераторов, фольклористов, правоведов и богословов XIX—начала XX века. Вып. 2-й в 3 книгах. М.: Ладомир, 2004.[↩]
  2. Пушкарева Н.Л. Женщина в древнерусской семье (X–XV вв.) // Советская этнография. 1988. No 4; Ее же. Женщины Древней Руси. М., 1989; Levin E. Sex and Society in the World of Orthdox Slavs. 900–1700. Ithaca; London, 1989.[↩]
  3. Милорадович В. Деревенская оргия. Картинка сельской свадьбы // Киевская старина. 1894. № 12. С. 488–491; Веселовский А. Гетеризм, побратимство и кумовство в купальской обрядности // Журнал министерства народного просвещения. 1894. № 2. С. 310–316; Демич В. Ф. Очерки русской народной медицины. I. Акушерство. II. Гинекология у народа. СПб., 1889 (отд. отт. из журнала «Медицина»); Никифоров А. Эротика в великорусской сказке // Художественный фольклор. 1929. № 4/5. С. 120–127; Адрианова- Перетц В. Символика сновидений Фрейда в свете русских загадок // Академику Н.Я. Марру. М.; Л., 1935. С. 497–505; Carey C. Les proverbes érotiques russes. Études de proverbes recueillis et non publiés par Dal’ et Simoni. The Hague-Paris: Mouton, 1972; Агапкина Т.А. Славянские заговорные формулы по поводу mensis // Этнолингвистика текста. Семиотика малых форм фольклора. Тез. и предварит. мат-лы к симпозиуму. М., 1988. Ч. I. С. 81–82; Worobec Ch. Peasant Russia: Family and Community in the Post-Emancipation Period. Princeton, 1991. P. 140146, 201–204 etc.[↩]
  4. Duby G. Le patron d’un grand atelier // Le Monde. 14.12.1979. P. 23.[↩]
  5. Повесть Временных лет по Лаврентьевскому списку // Полное собрание русских летописей. Т. I. Л.: Издательство АН СССР, 1926. C. 13.[↩]
  6. Повесть временных лет / Под ред. В.П. Адриановой-Перетц. Ч. 1–2. М.; Л., 1950. С. 14; Блонин В. А. К изучению брачно-семейных представлений во Франкском обществе VIII–IX вв. // Историческая демография докапиталистических обществ Западной Европы. М., 1988. С. 78–79.[↩]
  7. Требник XV–XVI вв. // Коллекция рукописей Хиландарского монастыря (Греция), хранящихся в Архиве Государственного университета штата Огайо (Ohio State University. Archive. Collection of Hillandar Monaster (далее—HM). SMS. № 378. Л. 157 п.[↩]
  8. Миненко Н.А. Русская крестьянская семья в Западной Сибири в XVIII—первой половине XIX в.. Новосибирск, 1979. С. 202–225.[↩]
  9. Памятники русского права. Вып. I. М., 1952. С. 259; Вып. II. С. 125, 136 и др.[↩]
  10. См. подробнее: Успенский Б. А. Мифологический аспект русской экспрессивной фразеологии // Studia Slavica. 1983. № 29. Р.33–69; 1987. Т. 33. Р. 37–76; Ефремова Н. Как любили наши предки // Эрос. 1991. № 1. С. 15; Costlow J., Sandler St., Vowles J. Sexuality and Body in Russian Culture. Symposium in Amherst. Stanford, 1993. P. 44.[↩]
  11. Блудити кого-[либо], — объяснял И. И. Срезневский, «заводить егоне туда», приводя примеры однокоренных слов «заблуждение», «заблудиться» (Срезневский  И. И. Материалы для словаря древнерусского язы-ка. Т.  I. СПб., 1912. С.  118); В. И. Даль обращал внимание на двоякое значение слова в  XIX веке, полагая, что «блуд» в народном значении есть «уклонение от прямого пути», а в «книж.-церк». — «незаконное безбрачное сожительство» (Даль В. И. Толковый словарь живого великорусскогоязыка. Т.  I. М., 1953. С.  99); С. И. Ожегов в  объяснении термина категоричен — «Блуд. (устар.) — половое распутство» (Ожегов С. И. Словарь русского языка. М., 1973. С. 51).[↩]
  12. Послание игумена Панфила о купальской ночи // РО РНБ. Погод. 1571. Л. 240—240 об. В отличие от, например, классической Греции, где на общественныепразднества и игры могли ходить лишь незамужние женщины, «мужатицы» на Руси вполне могли принимать участие в игрищах. Закон оговаривал это лишь согласием их мужей на это. За нарушение же мужниного запрета бывать на языческих празднествах, за тайные посещения женщиной игрищ ее супругу предоставлялось право развода с обманщицей. См.: Устав князя Ярослава Владимировича. XII в. // Памятники русскогоправа. Вып. I. М., 1952. С. 271 Ст. 53 (3–6).[↩]
  13. Выделение предумышленных преступных актов из группы преступлений типа dehonestatio mulieris совершилось не ранее конца XV века. До этого времени суровость наказания зависела только от социального ранга потерпевшей: «аже будет баба в золоте и мати — взяти 50 гривен», 5 гривен — «аже великих бояр дчи», 1 гривна за девушку из среды «меньших бояр». Социальное положение преступника при определении кары тоже поначалу в расчет не бралось. См.: Пушкарева Н. Л. Женщины Древней Руси. М., 1989. С. 144–145; Устав кн. Ярослава Владимировича. XII в. //Памятники русского права. Вып. I. М., 1952. С. 259–260; Смирнов С. И. Материалы для истории древнерусской покаянной дисциплины. М., 1913. С. 47.Ст. 52. и др.; Требник XV–XVI вв. // HM. SMS. № 378. Л. 167 п.[↩]
  14. Требник XVI в. // HM. SMS. № 171. Л. 263 левая сторона (далее—л.); Требник XVI в. // HM. BNL. № 246. Л. 162 п.; Требник XV–XVI вв. // HM. SMS. № 378. Л. 148 п.[↩]
  15. Требник XV–XVI вв. // HM. SMS. № 378. Л. 153 л.,162 л., 175 п.[↩]
  16. Русская историческая библиотека. Т. VI. СПб., 1908 (далее—РИБ. Т. VI.). С. 46, 924 и др.; Пушкарева Н.Л. Женщины Древней Руси. М., 1989. С. 224. Сн. 28; Описание России неизвестного англичанина. XV в. // Сборник русского исторического общества. Т. 35. СПб., 1876. С. 186; Котошихин Г. О России в царствование Алексея Михайловича. СПб., 1906. С. 12.[↩]
  17. Требник XV–XVI вв. // HM. SMS. № 378. Л. 158 п.[↩]
  18. Барберини Р. Путешествие в Московию Рафаэля Барберини в 1565 г. //Сын Отечества. СПб., 1842. № 6/7. С. 46.[↩]
  19. Смирнов А. Очерки семейных отношений по обычному праву русского народа. М., 1877. С. 97; Миненко Н. «Всепрелюбезная наша сожитель- ница…» // Родина. 1994. № 7. С. 106; Ее же. Русская крестьянская семья в Западной Сибири в XVIII—первой половине XIX в. Новосибирск, 1979. С. 202–225[↩]
  20. Громыко М. М. Мир русской деревни. М., 1991. С. 94–101 (о презрении к «девкам», растлившим девство).[↩]
  21. Дополнения к Актам историческим, собранным и изданным Археографической комиссией. Т. V. СПб., 1875. № 102.[↩]
  22. Послание митрополита Фотия XV в. // РИБ. Т. 6. С. 275, 284, 918–919.[↩]