В издательстве «Новое Литературное Обозрение» вышла книга Робера Мюшембле «Цивилизация Запахов: XVI — начало XIX века» в переводе Ольги Панайотти. Vox medii aevi публикует фрагмент второй главы «Повсеместное зловоние» о смраде и клоаках средневековых городов.
Смрад средневековых городов
Установить точную дату начала борьбы с нечистотами практически невозможно1. Во все времена люди стремились ограничивать вред, приносимый ими. Средневековая лексика, называющая основные причины смрада, весьма разнообразна и выразительна: дерьмо, помет, грязь, тина, мерзость, помои, испражнения, липкая зараза, нечистоты, ил, навоз, вонючие сопли, отбросы… Когда ситуация становится невыносимой, ее жертвы обращаются за помощью к властям. В 1363 году студенты и преподаватели парижского университета пожаловались королю на своих соседей-мясников, которые «убивают животных прямо у себя дома, а кровь и отходы как днем, так и ночью выбрасывают на улицу Сен-Женевьев, и нередко отходы и кровь вышеупомянутых животных отправляют в выгребные ямы и уборные в домах, отчего на вышеназванной улице, а также на площади Мобер и во всем квартале стоит невыносимая зловредная вонь». Три года спустя — юстиция в те времена была такая же неповоротливая, как и в наши дни, — парламент предписал упомянутым мясникам убивать животных за пределами Парижа, на речке, и лишь потом привозить в столицу мясо для продажи. В противном случае им грозил штраф2.
Загрязнение воздуха часто связано с животными, потому что, помимо лошадей, без которых не обойтись, так как они — единственное транспортное средство, по городам, в том числе по Парижу, свободно разгуливают в поисках пищи свиньи, козы, домашняя птица. Не стоит забывать и о бродячих животных, в особенности о лучших друзьях человека — собаках, которых расплодилось великое множество, особенно в бургундских городах, несмотря на существование официальных живодерен. Лишь риск серьезных эпидемий вынуждает власти временно ограничивать количество животных, чьи продукты жизнедеятельности становятся частью городских пейзажей. Надо сказать, что в те времена так же обстояли дела и с людьми — они справляли большую и малую нужду и плевали где придется.
Некоторые профессии делали жизнь по соседству особенно невыносимой: это мясники, торговцы потрохами и рыбой, гончары, в чьих погребах нередко гнила глина, — так происходило в Париже и других городах; художники, пользовавшиеся красками на основе оксидов металлов. Среди худших профессий фигурируют кожевенники, изготовители перчаток и сумок, которые в больших количествах использовали токсичные продукты животного или растительного происхождения, едкие вещества — квасцы, винный камень, соду, а также мочу, в том числе человеческую, куриный помет, собачьи экскременты, ускоряющие ферментацию и разложение волокон. Делались попытки удалить эти вредные производства за пределы перенаселенных городов, в низовья рек, чтобы воду из этих рек хоть в какой-то мере можно было считать пригодной для питья. Однако рост числа городов в конце периода Средневековья, по всей видимости, сопровождается повышением их токсичности. Все чаще говорят о «зловонных соплях», вонючей воде и плохом воздухе, особенно в летний период, когда становится невозможно дышать. Некоторые положительные изменения можно объяснить все более ощутимым дискомфортом. В глубине дворов строятся частные туалеты, над речками выкапываются общественные выгребные ямы. Усилия также направляются на то, чтобы дисциплинировать горожан; от местных властей требуют следить за тем, чтобы отбросы не накапливались, чтобы велась борьба со смрадными испарениями выгребных ям и кладбищ, чтобы на улицы, в реки и каналы не спускались помои. Больше, чем штрафные санкции, этому способствовало рытье выгребных ям и сточных канав, мощение главных городских улиц. Тем не менее, чтобы усилия в этой области стали заметны, потребуется много веков.
Городские клоаки
Ужесточение местного законодательства для борьбы со вредоносной вонью с начала XV века говорит не столько о сознательном подходе к решению вопроса, сколько о непрестанном ухудшении ситуации, главная причина которого — бурный рост городов. Во Франции доля городского населения, вероятнее всего, превышала 10% в 1515 году, достигла 20% в 1789-м, а в годы Второй империи составляла 50%. Перенаселенные, зажатые в своих стенах города в буквальном смысле задыхаются во время частых и ужасных эпидемий чумы, случавшихся вплоть до 1720 года. Город, «вонючий, шумный и злой», задолго до индустриализации собирает за своими стенами представителей всех самых вредных профессий. «Аэристское» сознание 1750-х годов было всего лишь минутной тревогой, поднятой отдельными прогрессивно мыслящими людьми. Основная масса горожан оставалась индифферентной к их философским теориям, предпочитая ничего не замечать, нежели тратить деньги на борьбу с грязью, которую требовали вести власти. Тем более что отдельные неудобства связаны были с весьма укоренившимися привычками и даже подспудно вызывают гордость и некоторое удовольствие. Большая навозная куча перед дверью крестьянского дома, как с горечью отмечали гигиенисты в XIX веке, говорила о богатстве хозяина, и он не желал переносить ее куда-нибудь в другое место. Так же обстояли дела и в городах, в том числе в Париже, при Франциске I.
В Гренобле «хозяева улиц» следят за состоянием и чистотой мостовых. Тем не менее им мало что удается в связи с инертностью сограждан: в 1526 году было дано указание убрать кучи навоза, лежащие перед домами, но в 1531 году эти кучи появились снова3. Этот небольшой город, население которого при Людовике XIII составляло 12 000 человек, если верить проезжавшим через него путешественникам, задыхался от нечистот. Законы о поддержании чистоты в городе не соблюдались. В 1643 году его улицы называли «уродливыми и очень грязными». Апокалиптическая картина, нарисованная историком, тем не менее не мешала горожанам жить в подобной грязи. Вряд ли у них были менее чувствительные носы, чем у приезжего; они просто привыкли к этой вони и не замечали ее.
Несмотря на свое замечательное местоположение, Гренобль ничем не отличается от других городов своего времени. Помои, отходы жизнедеятельности людей и животных можно видеть повсюду, особенно вдоль улиц и крепостных стен. Эти субстанции, вперемешку с дождевыми и сточными водами, текут по канавам, прорытым посреди мостовой. Дороги построены таким образом, что все нечистоты спускаются в центр, к водостоку. Верхнюю, наиболее чистую часть дороги уступают знатным людям, чтобы они не испачкались зловонной грязью, кое-где собиравшейся в кучи. Собаки и свиньи, находящие себе здесь корм, оказываются природными мусорщиками. Не потому ли, что им нравится запах человеческих экскрементов — несмотря на то что, по мнению античных врачей, они пахнут гораздо хуже, чем экскременты животных?4 Вонь усиливается во время разных чрезвычайных происшествий — например, во время наводнений в Изере или Драке, после которых осталась «вонючая грязь, смесь отхожего места и могилы», как отметил кто-то в 1733 году. Это станет понятнее, если вспомнить, что хоронили в те времена неглубоко, едва присыпая покойных землей. Как и в Средние века, воздух загрязняют представители отдельных профессий — мясники, живодеры, торговцы требухой, а также производители свечей — идущее на их изготовление свиное сало пахнет ужасно. Появлявшиеся в XVII веке текстильные и кожевенные фабрики испускали зловонные испарения, но экскременты и моча, используемые этими ремесленниками, ни у кого не вызывали отвращения. Сваленные в кучи перед входом в мастерскую, они говорили о процветании владельца и привлекали клиентов. Вплоть до 1901 года на перекрестках стояли бочки-писсуары, в которых смешивалась моча рабочих и прохожих. Содержимым этих бочек пользовались кожевенники, красильщики тканей и изготовители сукна. Кожевенники, в частности перчаточники, в равной мере пользовались мочой животных и собачьим пометом для обработки кож. Ничуть им не уступали и текстильщики — из их мастерских также шел тошнотворный запах. Разложившаяся моча, смешанная с уксусом, служила для закрепления краски, в том числе на коже. Суконщики же вымачивали полотна в смеси мочи и теплой мыльной воды, чтобы удалить с них грязь, после чего мяли их босыми ногами. Крахмальщики подолгу держали крупинки крахмала в воде, чтобы он набух, и при этом воздух наполнялся ядовитыми кислотными испарениями. Несмотря на то что печи для обжига извести были выдворены за пределы городских стен, они загрязняли воздух в городах, особенно при неблагоприятном ветре. Тем не менее, как это ни забавно, известь является прекрасным дезодоратором. Ее использовали для побелки стен домов и отбеливания парусов, ею засыпали выгребные ямы и общие могилы при эпидемиях. Во время чумы ее использовали в качестве мер профилактики. В 1597 году «рекомендовалось часто отбеливать белье и душить духами одежду, за неимением других дезинфицирующих средств, кроме воздуха, воды, огня и земли». Как и в других местах, жители Гренобля по утрам и вечерам в каждом квартале жгли на кострах благоухающую древесину, иногда поливая ее настоем фиалки или щавеля.
В случае Парижа речь идет о совсем другом масштабе. В начале XVI века здесь насчитывалось 200000 жителей, это был самый большой город в Европе и оставался таковым до конца XVII века, когда его население перевалило за полмиллиона. Перед революцией оно составляло уже около 600 000 человек, но на первое место в Европе по численности населения вышел Лондон.
Королевский эдикт от 25 ноября 1539 года нужно рассматривать в контексте бешеного роста населения, когда Париж стремительно приближался к рубежу в 300 000 жителей, которого достиг в 1560 году5. В документе с сожалением констатируется, что на улицах города скапливается огромное количество грязи, навоза, строительного и прочего мусора, который все оставляют прямо перед дверями своих домов, несмотря на существующие королевские предписания. Это «приводит в ужас всех добропорядочных жителей и доставляет им крайнее неудовольствие», поскольку от этих куч исходят «вонь и зараза». Под угрозой штрафа, возрастающего в случае повторного невыполнения предписаний, каждому собственнику прибрежных домов предписывается уничтожить нечистоты, замостить пространство перед домом и поддерживать дорогу в надлежащем состоянии. Запрещается выбрасывать помои на улицы и площади, держать дома мочу и грязную воду — их следует выливать в канавы и следить, чтобы утекли. Кроме того, на улицах запрещается жечь солому, навоз и прочие нечистоты — их следует вывозить за пределы городов и предместий, — а также убивать свиней и прочий скот в публичных пространствах. Все владельцы домов обязаны иметь у себя выгребные ямы, а если у кого нет таковой, тот под угрозой конфискации имущества в пользу короля или десятилетнего запрета на сдачу в наем, если недвижимость принадлежит церкви, должен срочно обустроить ее. Кроме того, мясникам, производителям колбасных изделий, торговцам жареным мясом, булочникам, перекупщикам птицы, а также всем прочим жителям запрещается разводить свиней, гусей, голубей и кроликов. Те, кто владеет вышеперечисленными животными и птицей, должны вывести их за пределы столицы, если желают избежать конфискации имущества, а также телесного наказания. Последнее положение наводит на мысль о бушующей или ожидающейся эпидемии чумы, поскольку цель его — предупреждение заражения. Таким образом, можно предположить, что королевский эдикт был вызван чрезвычайными обстоятельствами. Во всяком случае, он не имел долгосрочного эффекта,как и предыдущие и последующие предписания городских властей, посвященные этой же проблеме. Королевский указ от 1374 года уже предлагал собственникам парижских домов «обустроить в достаточном количестве общественные и частные отхожие места». Впрочем, впустую.
Ситуацию не проясняют и юридические документы: у нотариусов, описывавших имущество после кончины владельца дома, не было особого интереса к отхожим местам. Тем не менее изучение двадцати семи подобных документов, относящихся к кварталу Марэ в период с 1502 по 1552 год, показало, что в восемнадцати домах существовали стулья-туалеты и/или подкладные судна, а в девяти не было ни того ни другого. После указа от 1539 года таких домов осталось пять6. Было бы рискованно утверждать, что те, кто был лишен подобных удобств, имели доступ к общественным выгребным ямам. Скорее можно предположить, что они по-крестьянски выходили облегчиться на улицу, вероятно на навозную кучу, и даже не давали себе труда выбросить экскременты в канаву. Дома в Париже были узкие и высокие, и чем беднее был человек, тем выше он жил. Поэтому содержимое помойных ведер и горшков чаще всего выливалось в окно. На протяжении всего дореволюционного времени к предупреждению «Берегись, вода!» следовало относиться серьезно, чтобы избежать неприятного сюрприза. Обладатели чувствительных носов и те, кто страдал бессонницей, сетовали на это, что ни в коей мере не говорит об эволюции коллективного восприятия, однако свидетельствует, что тема обоняния поднималась и в юридических документах. Около 1570 года соседи некоего жителя Нанта Андре Брюно жаловались, что между семью и восемью часами вечера под его окнами, в самом центре города, ходить невозможно — очень велик риск быть облитым помоями и испражнениями. Надо сказать, что люди со столь укоренившимися привычками часто имели в своих домах уборные, как, например, другой житель центра Нанта, Пьер Готье. Он не только упорно выливал в окно «вонючее и гадкое содержимое горшков», но и посылал своих детей справлять нужду на улицу7. Если верить поэту Жилю Коррозе, в 1539 году написавшему «Блазон8 о месте уединения», в этих «тайных комнатах» не было ничего привлекательного:
Едва ли сыщешь смельчака, Чтоб поднял крышку стульчака: Он сам же будет виноват, Почуяв крепкий аромат!9
Париж воняет сообразно своим огромным размерам. В докладе, сделанном на медицинском факультете после чудовищной эпидемии чумы в начале лета 1580 года, в качестве основной причины бедствия называлось отсутствие канализации. Авторы доклада предлагали расширить сеть канав, чтобы помои вытекали по ним за пределы города,в четверти льё10 от него, как это уже сделано в районе Барбет, или же прорыть глубокие каналы под уклоном, чтобы спускать по ним нечистоты в сторону больших парижских рвов, а бурное течение рек унесет их подальше. Следовало, кроме того, уничтожить мусорные свалки и живодерни, «потому что ветер приносит в город исходящие от них зловонные испарения, которые сгущаются по ночам, и создаваемый ими туман причиняет тысячи бед»11. Монтень также жалуется на чудовищную грязь в Париже. В следующем веке ему вторят многие писатели и путешественники. Историк Анри Соваль (1623–1676) называет эту грязь «черной, вонючей, с запахом, невыносимым для приезжего человека, бьющим в нос и распространяющимся на три-четыре льё вокруг». Она разрушает все, к чему прикасается, отсюда выражение «держать, как парижская грязь». Поэт-либертин Клод ле Пети, в 1662 году сожженный на костре за неодобрительные высказывания о королевской семье и кардинале Мазарини, связывает парижскую грязь с дьяволом — эта идея была весьма распространенной в те времена, как мы увидим в дальнейшем.
Испражнений злая жижа Из проклятого Парижа, Сатанинского дерьма Круговерть и кутерьма, В черном вареве говна Вас утопит Сатана.
- Laporte D. Histoire de la merde. Paris: Christian Bourgeois, 1978. P. 12–15. Автор предлагает датировать начало этой борьбы 1539 годом, когда вышел королевский эдикт, посвященный данной проблеме[↩]
- Legay J.-P. La Laideur de la rue polluée à la fin du Moyen Âge: «Immondicités, fiens et bouillons» accumulés sur les chaussées des ville du royaume de France et des grands fiefs au XVe siècle // Le Beau et le Laid au Moyen Âge. Aix-en-Provence: Presse universitaire de Provence, 2000. P. 301–317. См. также: Legay J.-P. La Rue au Moyen Âge. Rennes: Ouest France, 1984; Legay J.-P. La Pollution au Moyen Âge dans le royaume de France et des grands fiefs. Paris: Gisserot, 1999.[↩]
- Poiret N. Odeurs impures. Du corps humain à la Cité (Grenoble, XVIIIe–XIXe siècle) // Terrain. 1998. No. 31. P. 89–102.[↩]
- Liébault J. Trois livres de l’embellissement et ornement du corps humain. Paris: Jacques du Puys, 1582. P. 507.[↩]
- Franklin A. La Vie privée d’autrefois. L’hygiène. Paris: Plon, 1890. P. 232–241.[↩]
- Ouarda Aït Medjane. Des maisons parisiennes: le Marais de 1502 à 1552. L’apport des inventaires après décès, mémoire de maîtrise inédit, sous la direction de Robert Muchembled, Université de Paris-Nord, 2007. P. 139–141.[↩]
- Croix A. L’Âge d’or de la Bretagne, 1532–1675. Rennes: Ouest France, 1993. P. 306.[↩]
- Блазон — небольшая поэма, литературный жанр XVI века. Мог быть хвалебным или сатирическим. — Примеч. пер.[↩]
- Цит. по: Biniek A. Odeurs et parfums aux XVIe et XVIIe siècles, mémoire de maîtrise inédit sous la direction de Robert Muchembled. Université de Paris-Nord, 1998 P. 45–46. Здесь и далее стихи в пер. Л. Оборина. —Примеч. ред.[↩]
- Льё — старинная мера длины, равная 4444,4 м. Предположительно, исторически льё — это среднее расстояние, которое можно пройти пешком за один час. — Примеч. пер.[↩]
- Franklin A. Op. cit. P. 71–72.[↩]